Дональд Бартельм. Флоренс Грин - 81


---------------------------------------------------------------
     Donald Barthelme
     Перевел Алексей Михайлов
     : Alexandr V. Rudenko 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
             
Из книги "Возвращайтесь, доктор Калигари" (1964)
     Ужин с Флоренс Грин. Старушка сегодня явно в  ударе:  Хочу, говорит, по
заграницам.  Ни  фига  себе  заявочка!  Все  просто отпали.  Самое  главное,
ни­каких  вам  объяснений  или  там  деталей.  Удовлетворенно  окинув   стол
взгля­дом,  она  -  бац! -  снова засыпает.  Девчонка  справа  от нее  здесь
новенькая  и явно не рубит. Я пялюсь на нее, откровенно заискивая (в смысле,
как бы говорю: не кипишись, Кэтлин, я все объясню позже, приватно). Чечевица
произрастает в глубинах четвертой реки мира, сибирской реки Обь длиной 3.200
миль. Мы болтаем о Кимое  и  Мацу. "...нужно с позиции силы. Как это сделать
лучше всего? Отказать  засранцам в островах, даже если  эти остро­ва сами по
себе бесполезны."  Баскервилль,  второкурсник  Школы Известных  Писателей  в
Вестпорте, Коннектикут, (которую он, кстати, посещает именно с  целью  стать
великим  писателем),  лихорадочно  строчит. Мацалки у этой  новенькой... Как
коленки  у  моей  секретарши  -  аж  глаза  лопаются.  Флоренс  начала вечер
многозначительно: "Ванная наверху протекает, знаете ли..." Что думает Герман
Кан о Кимое и Мацу? Не могу вспомнить, не могу...
     Ох,  Баскервилль!  Тупой  ты  сукин  сын! Как ты можешь рассчитывать на
писательскую известность, если до сих пор не умеешь в первую очередь ду­мать
о себе?  Разве это правильно? Разве умные  люди так живут? Задумайся! Вместо
того,  чтобы пускать  слюни  по  поводу  Дж  Д.Рэтклиффа!  Санта-Ана,  самый
маленький  стотысячник  Соединенных Штатов.  И  все  его  100.350  жите­лей,
совместно коротающих  бальбоански-синие  тропические вечера, думают только о
себе.  А  я...  Молодой,  даровитый  и  очень  хочу   нравиться.   Впро­чем,
подхалимничать  мне  приходится  от  беспомощности (читай, страха нас­кучить
вам).  Ага...   Вот  сижу,  почеркиваю  левой   рученькой   в   журнальчике.
Акселератском     таком,     развитом.    "Не     напрягайся!"    называется
(социаль­но-психологические изыскания на тему разборок, писем к редакторам и
кры­синых  неврозов).  Ну  не  безвкусица  ли? Бесспорно,  но  кто  заплатит
печат­нику, если Флоренс Грин упрет свой кошелек за границу. Ответьте мне! В
журнале пишут:  "Страх  пациента наскучить  доктору - единственный  источник
беспокойства в классических случаях  психоанализа."  Врач, естественно, тоже
за себя держится -  не отдерешь.  Каждый час  выделяет  10 сладостных минут,
чтобы выкурить сигаретку и вымыть руки. Ну так что, Читатель? Как там у тебя
с головой, от всех этих разговоров про сибирскую реку Обь длиной 3.200 миль?
У нас с тобой отличные роли:  ты - Доктор (руки не за­бываешь  мыть?), и аз,
который есмь,  который  думает,  в общем,  псих.  Я жонглирую  ассоциациями.
Утонченно макаю твой нос в жижицу  своей пробле­мы. Ты думаешь, я боюсь тебе
наскучить? Какого хрена? Это  вот журнал "Не напрягайся!" напрягает все, что
угодно: будь то кряхтение тверди земной (приобские толчки) или межличностные
отношения (Баскервилль  и эта  но­венькая).  И мы прямо таки  "осязаем", как
много напряга в мире. Или  даже в совершенном экземпляре меня. С животом как
сжатый  кулак. Замечаете  подхалимаж? Единственый способ  его расслабить,  я
имею в виду желудок, - влить туда кварту джина "Фляйшман". По  моему, вообще
отличный  способ снимать напряжение. Благословляю вас, забегаловки, дарующие
"Фляйшман" на всех углах Санта-Аны и всяких прочих городишек! Без дураков.
     Новенькая  -  тоньше  тонкого.  Со здоровенной  грудью,  сигналящей  из
вы­реза, и  черными дырами вокруг глаз, многообещающих глаз.  А уж  как  рот
откроет,  такие  жабы  полезут... Я  борюсь  с искушением  задрать  майку  и
об­рушить  на  нее  великолепие  своего пресса,  бицепсов  и всего  грудинно
пле­чевого  пояса.  Джексон  считал себя  уроженцем  Южной  Каролины, что  и
запи­сал  его биограф Эймос Кендалл:  мол,  родился  в  округе Ланкастер. Но
потом появился Партон со своими  документами. И  Джексон заново  родился.  В
Союз­ном  округе,  Северная  Каролина, а  оттуда до границы с  Южной  меньше
чет­верти  мили.  Джексон  -  мой идеал. Мне даже наплевать  на  современные
слу­хи, что у  него были паршивые  трицепсы.  Вот такой я. Культурист, поэт,
почитатель джексонова тулова, отец одного аборта и четырех недоношенных. Ну?
У  кого  из вас столько  же подвигов  и ни одной жены? Баскервиллю  тяжко не
только в  этой  его Школе Известных  Писателей в Вестпорте, Коннектикут. Ему
везде тяжко. Потому что он - тормоз. "Тормозит парень, однако," - сказал его
первый учитель.  Второй  был  категоричней: "Этот парень тормо­зит  по  всей
трассе". Третий оказался самым честным: "Просто какой-то су­кин тормоз, мать
его!" Главное, все они были  чертовски правы. Пока я изучал Эндрю Джексона и
аборты, толпы вас шатались по улицам Санта-Аны, штат  Калифорния,  и  прочих
городишек,  и  ведать  не ведали  обо  всем этом. "В случаях,  когда пациент
воспринимает    доктора,    как   мудрого   и   многоопыт­ного    собирателя
психологического материала, знатока экзотических привы­чек,  у него  нередко
возникает   тенденция  представить  себя   красочней,  экс­центричней   (или
безумней), чем на самом деле.  Или он острит напропалую,  или  фантазирует."
Сечете? В журнале навалом такой фигни, вползающей в извилины. Я, конечно, не
стал  бы  открыто  и  печатно  защищать  джин  Фляйш­мана, как способ  снять
напряжение, но действительно как-то раз  опублико­вал статью под  заголовком
"Новое  мнение  об  алкоголе",  написанную одним  моим талантливым  знакомым
алкашом и вызвавшую поток одобрительных, но  тщательно составленных писем от
тайных  пьянчуг с  факультетов психологии  по всей  этой  огромной, сухой  и
неверно понятой стране...
     "Просто какой-то сукин тормоз, мать его!" - отметил его третий учи­тель
на обсуждении специального  курса для  студентов-тупиц.  Имя Баскер­вилля  в
этом  списке,  так  сказать,  занимало   одно  из  почетных  мест.  Моло­дой
Баскервилль, вечно кривящийся от песчинок, которые морской ветер су­ет ему в
техасские глаза,  как  счет за бесплатный  солярий.  С ручонками,  судорожно
сжимающими брошюрки  на  20  баксов,  выхаренные  конторой  у  Джо  Вейдера.
(Интересно,  думал  Баскервилль, а эти  борцы с кошмаром  -  они  по­хожи на
пожарников? они что, правда с  кошмаром борются? или  наоборот его  создают?
Последнее -  явно баскервилльский план-максимум).  Представляете  тип?! Даже
тогда вынашивал замысел романа "Армия детей", для чего и по­сещал лекции, на
которых  его  учили писать. "Вы  далеко пойдете,  Баскер­вилль,"  -  брякнул
секретарь  приемной  комиссии,  а  восхитительные  резуль­таты   творческого
конкурса лежали перед  ним непроверенными. "Теперь -  марш  в  бухгалтерию."
"Доктор, я  тут  пишу толстый  роман.  Он  будет назы­ваться  "Армия детей"!
(Интересно, почему  это  мне  кажется, что  цветного  доктора с его  смуглой
рукой, прикрывающей красную редиску, зовут Памела Хэнсфорд Джонсон?) Флоренс
Грин  -  маленькая жирная  бабенка восьмидесяти одного года. Со старушечьими
синюшными  ногами  и множеством  зеленых  де­нег. Нефтяные залежи  глубоко в
земле. Слава  тому, кто наполнил вас про­дуктом "Тексако". Продукт "Тексако"
разбивает  мне  сердце.  Продукт  "Тек­сако"  исключительно  остр.  Флоренс,
которая не всегда была маленькой жир­ной бабенкой, однажды совершила вояж со
своим супругом, мистером Грином, на  "Графе Цеппелине". В шикарном салоне  с
шикарным  роялем. Не обошлось  и без  шикарного  пианиста,  Мага Мандрагора.
Правда  он не  был  расположен  по­бегать пальчиками. С  гелием  тогда  были
проблемы.   Тамошнее  правительство  отказывалось   его  продавать  хозяевам
"Графа".  Название  моей   второй  книги  непременно  будет  "Водород  после
Лейкхчрста". Всю  первую  часть  вечера мы слушали  занимательную  историю о
проблемах  с  ванной: "Я  вызвала  слесаря  - ну,  чтобы посмотрел. А он мне
говорит: надо менять. А я  ему:  у меня что,  225 долларов лишние что ли. Не
нужно мне новой, я просто  хочу, чтобы вы эту  починили..." Может предложить
ей раздобыть ванну  из  чистого  гелия?  Я  ведь не подхалимничаю?  Она ведь
думает о себе? "...А  он  мне говорит, что  ванна  старая  и запчастей к ней
сейчас  не сыщешь..." Теперь она неряшливо спит  во  главе  стола,  если  не
считать ее таинственного заявления за супом (Хочу по заграницам!), и при том
ничего о себе не рассказав... Диаметр Земли по нулевому меридиану составляет
7899,99  миль, тогда как  по  эква­тору  -  7926,68.  Запомните  и запишите.
Ничуточки  не  сомневаюсь,  что  цвет­ной чурек  передо  мной - доктор.  Дух
эскулапа, сознание собственной необ­ходимости  так и витают  вокруг него. Он
встревает  в  разговор  с   видом:  сделайте  меня  Госсекретарем,  и  тогда
посмотрите.  "Я вам одно  скажу,  там чертовски много китайцев".  До уссачки
уверенная в собственной мудрости Флоренс. С одной  почкой. Я - с двумя, плюс
камни. Баскервилль. Забросан  камнями педсоветом Школы Знаменитых  Писателей
после первого же  своего семинара. Обвинен в формализме. Обмочен формалином.
А Флоренс-то, поме­шана на докторах. Почему я не соврал ей с самого  начала?
Представился бы видным клиницистом, убыло бы меня? Зато смог бы сказать, что
деньги  нуж­ны для  важного  научного  проекта  (использование радиоактивных
изотопов  для лечения  рептилий). С  возможным  применением в  исследованиях
раковых метастаз в желудке (аппендикс - натуральное земноводное). Оттяпал бы
це­лую кучу  бабок безо всякого  труда.  Рак пугает  Флоренс.  Они бы просто
сы­пались с неба,  как  радиоактивные осадки  в Нью-Мексико.  А я... Молодой
даровитый  подхалим.  Сижу,  почеркиваю  левой  рученькой  в  журнальчике...
по-моему,  это уже было? Да?  И вы меня поняли?  А имя  ей точно  не Кэтлин.
Джоан Грэхем еще куда ни шло.  Когда  нас представляли она спросила: "О!! Вы
уроженец Далласа, мистер  Баскервилль?" Нет,  Джоан,  крошка...  Я корен­ной
бенгазиец.  Прислан  сюда ООН,  чтобы  ввинтить твою восхитительную жоп­ку в
сыру земельку... Не сказал,  конечно. А было бы  четко, ей-Богу... Потом она
спросила  Баскервилля, чем  он занимается. Качок и  поэт? (други­ми словами,
силач и умница, каких еще  земля  не носила).  "Оно  движется," - воскликнул
Мандрагор,  указывая  на  рояль.  И,  хотя  никто  не  заметил   мед­ленного
скольжения,  все согласились. Волшебная сила личности. (Флоренс говорит, что
тот рояль в салоне был незыблем, как Гибралтар).
     Человек,  растусовавший  материковых китайцев,  чешет в затылке,  где у
него, похоже,  жировая киста. (Я могу прояснить ситуацию. Моим инструмен­том
будет доклад по  теории игр.) Что, если Мандрагор все же сыграл бы... Нет...
Что,  если бы  он  уселся за  инструмент,  воздел  кисти и... Что? Ос­новные
моря...  Хотите  послушать  об  основных морях?  Флоренс  расталкивают. Люди
начинают задавать вопросы. Если не эта страна, тогда какая? Италия? "Нет," -
Флоренс  скалится сквозь свои изумруды, - "не Италия. Я была  в Италии. Хотя
мистер  Грин был просто  очарован Италией." "Наскучить докто­ру для пациента
означает стать похожим  на других. Пациент изо всех сил борется за признание
своей  исключительности. И это, конечно, тактический ход, уклонение от самой
сути  психоанализа."  Первое,  что  Хоть-Куда-Амери­канский-Парень  сказанул
Флоренс на самом краешке их  знакомства: "Садам в  Вест-Сайрил-Коннолли пора
закрываться." Такая реприка была ей приятна,  просто замечательная  реплика,
силою  этой реплики Баскервилль и был снова приглашен.  И  во  второй раз не
оплошал:  "Прежде  чем цветы  дружбы увяли,  дружба усушила Гертруду Стайн".
Джоан похожа на  этих  ослепительных деву­шек  из "Вог",  дразнящих  в своем
микенском неглиже,  голенькие животики со льдом. "Он движется,"  -  произнес
Мандрагор, и  рояль приподнял себя вол­шебно на несколько дюймов и закачался
из  стороны в  сторону  в осторожном  болдуиновом танце.  "Он  движется,"  -
согласились остальные пассажиры,  околдованные  постгипнотическим  влиянием.
"Они движутся,"  -  говорит  Джо­ан,  отсылая  к  своему  вырезу,  где  тоже
колышется из стороны в сторону, вибрирует тайное  движение Хайнца.  Я выношу
супу серьезное предупрежде­ние,  задрапированное самыми недвусмысленными что
ни  есть выражениями,  и Джоан  благодарно лыбится,  но  не  мне,  а  Памеле
Хэнсфорд Джонсон. Может быть,  Виргинские острова? "Мы  там  были  в 1925-м,
мистер Грин  пон_сил, я  провозилась с его желудком всю ночь, и мухи, мухи -
это  что-то невероят­ное." Они задают неправильные  вопросы.  "Где" - вместо
"зачем".  "Я как-то читала, что средний возраст добровольцев Чана - тридцать
семь лет. Да,  с такой компанией многого не навоюешь". Это  точно, мне  тоже
тридцать семь, и если Чан Кай-ши решил положиться на мужчин моего сорта, ему
придется распрощаться  с материком. Охо-хо, нет ничего лучше интеллигентских
поси­делок,  за  исключением  перепихона,  сдобренного   легким  итальянским
апери­тивом.
     Несмотря  на  свою  уже  упомянутую тормознутость,  которая,  возможно,
объясняет  его равнодушие к великолепному  индивидуальному  плану  обучения,
Баскервилль  никогда   не   рисковал  застояться.  Напротив,  его  постоянно
продвигали. Хотя бы потому, что его  стульчик постоянно нужно было усту­пать
какому-нибудь  другому дитяте.  (Баскервилль,  таким  образом,  несмотря  на
внушительный  рост и огромный потенциал, классифицируется как дитч.) Отчасти
так.  Особенно, для тех кто никогда не думал, что Баскервиль мо­жет вымахать
до шести футов, изучая технику Эндрю Джексона, гелий-водо­род  и аборты. Где
теперь мои мама и папа, а?  Со слов Флоренс, в цирку­лярный июньский полдень
1945 года  шел дождь, да такой, что им можно  было наполнить таз  размером с
море.  Она  посиживала в шезлонге в северной спальне  (на одной из стен этой
спальни  висит   двадцать  фотографий  Флоренс   в  одинаковых  рамках,   от
восемнадцати лет до восьмидесяти одного, она бы­ла красоткой в восемнадцать)
и  читала  номер   "Лайфа".  Там  как   раз  напеча­тали  первые  снимки  из
Бухенвальда, и  она не могла  отвести  глаз, она прочла  текст -  или  часть
текста - и ее стошнило. Придя  в себя,  она проч­ла статью,  но не поняла ни
слова.  Что значит "тотальное уничтожение"? Ничего это не значило, свидетель
припоминал маленькую девочку - еще жи­вую, ее за ногу  швырнули в  кузов  на
гору  трупов,  подготовленных   к   сожже­нию.   Флоренс  стало  дурно.  Она
безотлагательно выехала в  Гринбрайер,  ку­рорт в  Западной Вирджинии. Позже
она  позволила  мне рассказать  об  основ­ных морях: Южно-Китайском, Желтом,
Андаманском,  Охотском. "Я  вижу,  вы культурист," -  говорит Джоан. "Но  не
поэт," -  парирует Баскервилль. "А что вы  написали?"  - спрашивает она. "По
большей части,  я произношу реп­лики," - говорю. "Реплики  - не литература."
"У  меня еще есть роман," - отвечаю, - "во вторник ему исполнится двенадцать
лет".  "Опубликован?"  - спрашивает.  "Незавершен, - говорю, - но  все равно
очень  суров  и своевре­менен.  Знаете, там  про армию, собранную из  детей,
совсем  маленьких.  Но я их хорошо вооружил: М-1, карабины, пулеметы 30-го и
50-го калибра, 105 гаубиц, безоткатные пушки, нормально, словом. Центральная
фигура  - Гене­рал.  Ему  пятнадцать  лет.  Однажды эта  армия  появляется в
городе, в парке,  и  занимает  позиции.  А  потом  начинает  убивать  людей,
понимаете?" "Я ду­маю, мне не понравится". "Мне тоже," - говорит Баскервиль,
- "но  какая  разница,  нравится  мне  или нет.  Мистер Генри  Джеймс  пишет
художественную литературе, будто Оскар Уайльд из-под палки".
     Думает  ли  Флоренс о себе?  "...А  он  мне  говорит, что она  старая и
зап­частей к ней не сыщешь..."  В  прошлом году Флоренс пыталась  вступить в
Корпус Мира, а когда ей отказали,  звонила и жаловалась  самому Президен­ту.
"Я всегда восхищалась сестрами Эндрюс," - говорит Джоан. Меня лихо­радит. Вы
не смерите мне температурку, доктор? Баскервилль, этот недоуч­ка, высасывает
всю  нью-йоркскую  мальвазию   Тэйлора  в  пределах  досягаемос­ти,  попутно
обмозговывая  свой Грандиозный Замысел. Франция? Япония? "Только не  Япония,
дорогуша. Мы  там прекрасно провели  время, но  я бы не  хотела попасть туда
снова. Во Франции у меня маленькая племянница. У  них есть двадцать два акра
возле Версаля. Он граф и биохимик. Правда, заме­чательно?" Еще кивок. Они-то
знают, что замечательно. Основные моря за­мечательны, важнейшие озера  Земли
замечательны,   метрическая  система  во­обще  охуительна.   Давай  замеряем
что-нибудь вместе,  Флоренс Грин, детка.  Я махну тебе здоровенный гектометр
на  один-единственный  золотой  микрон.  Тишина  за столом.  Словно  тусовка
ослеплена тремя сотнями миллионов. Кстати,  я не говорил, что у Флоренс Грин
есть триста  миллионов долларов? У Флоренс Грин восьмидесяти одного года,  с
синюшными  ногами,  есть  триста  миллионов долларов,  и  в  1932-м она была
платонически влюблена в диктора Нормана Брокеншира, влюблена в его голос. "А
тем временем  муж Эдны Кэ­зер, который водит меня  в церковь, у него в Порту
такая хорошая работа, у него вообще все здорово, он второй  муж Эдны, первый
был  Пит Дафф, он  еще  в  эти  неприятности попал, о чем это я бишь? А, да!
Когда Пол  позво­нил  и сказал, что не может прийти, потому что его  грыжа -
ну,  вы слышали  о его грыже - Джон  сказал, что  сам подъедет  и посмотрит.
Учтите, я все это время пользовалась ванной на первом  этаже!" Факт, история
флоренси­ных  радио-посиделок  действительно  интересна.   Факт,  я   обещал
написать  це­лый доклад "Полная  История Радио-Посиделок Флоренс Грин".  Или
даже в ду­хе семнадцатого века: "Полная и Правдивая История  Радио-Посиделок
Фло­ренс  Грин".  Или  даже... Вы  заскучали, я  чувствую.  Позвольте мне. Я
толь­ко хочу сказать, что она все еще способна  вытягивать из своей  древней
гортани   особые   душераздирающие   звуки,   которыми   обычно   начинается
"Капи­та-а-а-ан Ми-и-идна-а-а-йт"... За  столом затишье.  Мы все погрязли  в
жес­токой  паузе.  Здоровенное  вводное  слово  (здесь  я  вставлю  описание
тросто­чек.  Тросточки  Флоренс  занимают  специальную  комнату. Комнату,  в
которой  их целая коллекция. Тут их сотни: черные и  гибкие тросточки  Фреда
Астера  и шершавые изжеванные  альпенштоки, терновник  и  дубины,  окованные
желе­зом, дрыны и  чванливые аристократы, бамбук и железное дерево,  клен  и
ложный вяз,  трости из Танжера,  Мэна, Цюриха, Панама-Сити,  Квебека,  Того,
Дакот и  Борнео,  покоящиеся в  своих неглубоких  ложах, похожие на ружейные
пирамидки в арсенале. Куда бы  Флоренс не наведывалась, она всегда поку­пала
одну или  несколько тросточек. Некоторые она  сделала сама,  обдирая кору  с
зеленого  невыдержанного  дерева.  Потом  осторожно   их  высушивала,  потом
накладывала слой  за слоем специальный лак,  потом  полировала. Бес­конечно.
Вечерами.  После  заката  и  ужина),  огромное, как Охотское  море,  590,000
квадратных  миль.  Я вспоминаю себя в немецком  ресторане на  Лек­сингтон  -
выдуваю  пузыри  в  кружке.  За  соседним столом - шестеро  немцев, молодых,
смеются и разговаривают. Здесь и сейчас, за столом у Флоренс Грин сидит поэт
Вперед  Христианин,  у чьих  очков  -  дужки  широкие  и  сереб­ряные,  а не
тускло-черепаховые, как у настоящих поэтов и качков, и чьи  стихи непременно
начинаются со  слов "Сквозь все мои звенящие  мгно­венья...". Меня беспокоят
его реплики. Вдруг они лучше моих? Мы воскрес­нем силою  наших ослепительных
реплик. Что он  ей  говорит?  Что он  говорит  Джоан?  Какой  сорт  лапши он
впихивает ей в уши? Я едва удерживаюсь, чтобы  не подойти и не попросить его
показать  справку  о  почетном отчислении из Школы Известных  Писателей. Что
может быть  величественней  и необходимей, чем "Армия детей"?  "Армия юности
под стягами истины," - как мы обычно пелив четвертом классе Школы  Скорбящей
Богоматери, под неумолимым оком  Сестрицы  Схоластики, которая знает,сколько
ангелов может танцевать на острие иголки...
     Флоренс, по моим наблюдениям, старательно избегает жизненных неувя­зок.
Она выставляет  себя  несчастнее,  чем на самом  деле. Она раз  и  нав­сегда
решила быть интереснее. Она опасается нам  наскучить. Она подтверж­дает свою
индивидуальность. Она вовсе не собирается уходить на  покой. Знает ли Вперед
Христианин  что-нибудь  о  крупнейших  озерах  мира? Избавь­тесь,  в  случае
необходимости, от прислуги.  Я  избавляюсь от  тебя,  одарен­ность,  похоже,
пронизавшая меня. Она  перенеслась на машине из Темпельхо­фа  в американскую
зону,  поселилась  в  отеле,  пообедала,  посидела  в  кресле  в  вестибюле,
разглядывая  молодцеватых   американских  подполковников  и  их  розовощеких
немецких девушек, и  пошла  прогуляться. Первый  немецкий муж­чина, которого
она увидела,  оказался полицейским-регулировщиком. Он  но­сил форму. Флоренс
добралась до островка ожидания и подергала полицейс­кого за рукав. Тот мигом
согнулся перед милой американской старушкой. Она подняла свою трость, трость
1927 года из Йеллоустона, и  шарахнула его по голове. Регулировщик упал, как
подкошенный,  прямо  посреди  улицы. Потом Флоренс  вместе  со своей тростью
поспешно  поковыляла в  торговый  центр и принялась уже там  избивать людей,
мужчин и женщин,  без  разбору,  пока ее  не  усмирили. "Формула Обращения".
Можно  вам  спеть "Формулу Обра­щения"? Флоренс сделала то, что сделала.  Ни
больше,  ни  меньше.  Она  вер­нулась  на  родину  под  надзором,  в военном
самолете.  "Почему у вас дети убивают всч подряд?" "Потому что все уже давно
убиты. Все  абсолютно мертвы. И  вы,  и я,  и  Вперед  Христианин."  "Вы  не
слишком-то  жизнерадост­ны."  "Это  правда."  Начало  писем к  жене младшего
графского отпрыска: Ма­дам.... "Мы установили ванну на первом этаже, когда у
нас гостила  Ида. Ида была сестрой  мистера  Грина  и не  могла  скакать  по
лестницам."  Как насчет  Касабланки?  Санта  Круз? Фунчала? Малаги? Валетты?
Ираклиона?  Са­моса?  Хайфы?   Котор-Бей?  Дубровника?   "Я   хочу   сменить
обстановку,"  -  гово­рит Флоренс.  "Чтобы буквально все было по-другому." В
творческом  сочине­нии,  необходимом, но  не  достаточном для  поступления в
Школу Известных Писателей, Баскервилль разродился "Впечатлениями об Акроне",
начинавши­мися: "Акрон! Акрон был заполнен людьми, шедшими по улицам Акрона,
неся маленькие транзисторные приемники, которые были включены."
     У Флоренс есть Клуб. Клуб собирается  по вечерам  каждый вторник  в  ее
старом,  огромном и плоском, напичканном ванными доме на Бульваре  Индиа­на.
Клуб  -  это группа людей,  которые,  в  данном  случае,  собираются,  чтобы
декламировать  и  слушать  стихи во  славу Флоренс  Грин.  Для допуска нужно
что-нибудь сочинить.  Что-нибудь, обычно начинающееся в духе: "Флоренс, хоть
ты  и старушка, но такая веселушка..." Поэма Вперед  Христианина на­чиналась
"Сквозь все  мои  звенящие мгновенья..."  Флоренс  носит  поэмы  об  себе  в
кошчлке, они  скреплены в здоровенный мерзкий ком. Воистину, Фло­ренс Грин -
невероятно богатая, невероятно  эгоцентричная  чокнутая стару­шенция!  Шесть
определений  описывают  ее  таким  образом,  что  сразу  понима­ешь:  она  -
чокнутая. "Но  вы не  ухватили  жизненной  правды,  сущности!"  - восклицает
Гуссерль.  И не  желаю.  Его  экзаменатор (это  был  Д.Дж.Рэтк­лифф?) сурово
говорил иногда: "Баскервилль, вы палите по воробьям, дис­курсивность не есть
литература."  "Цель  литературы,"  -  весомо  ответство­вал  Баскервилль,  -
"созидание  необычного  объекта,  покрытого мехом,  кото­рый  разбивает  вам
сердце." Джоан говорит: "У меня двое детей." "Ради че­го?" - спрашиваю.  "Не
знаю," - отвечает. Я поражен скромностью ее отве­та. Памела Хэнсфорд Джонсон
слушает,  и  его  лицо  видоизменяется  в  то,  что  можно  назвать гримасой
брезгливости. "То, что  вы говорите, -  ужасно," - произносит он. И он прав,
прав, совершенно точен. То,  что она  сказала,  -  Наипервейшая  Гадость. Мы
ценим друг друга  по репликам, и силою этих  реп­лик и той про сестер Эндрюс
любовь становится  возможной. Я  ношу  у себя в  бумажнике восемь параграфов
генеральского Приказа, зачитанных адъютантом моей юной безупречной Армии для
рядовых:  "(1)  Вы находитесь  в  этой  Ар­мии, потому что  хотите. Так  что
делайте  то, что говорит  Генерал.  Кто не сделает так,  как сказал Генерал,
будет  вышвырнут из  Армии. (2)  Задача  Армии  -  делать  то,  чего говорит
Генерал.  (3) Генерал  говорит,  чтобы ник­то не стрелял, пока он не скажет.
Это важно,  потому  что когда  Армия отк­рывает  огонь по  чему-нибудь,  все
делают это вместе. Это очень  важно, и  тот, кто так не сделает, будет лишен
оружия и вышвырнут из Армии. (4) Не бойтесь шума, когда все стреляют. Больно
не  будет. (5) У всех хватит патронов,  чтобы сделать то, чего хочет сделать
Генерал. Те, кто патроны потерает, больше их не получат. (6) Разговаривать с
теми,  кто  не в Ар­мии,  категорически  запрещается. Другие люди  Армии  не
понимают. (7) Это  серьезная Армия, и тот, кто смеется, будет лишен оружия и
вышвырнут из Армии. (8) А Генерал сейчас хочет вот чего - найти и уничтожить
врага."
     Я хочу  поехать  туда,  где  все  иначе.  Простая,  совершенная  мысль.
Ста­рушенция требует полной  новизны - никак не меньше.  Ужин закончился. Мы
прикладываем  салфетки  к  губам.  Кимой и  Мацу остаются  нам,  вероятно  -
временно;  верхняя   ванная   протекает  без  ремонта;  я  чувствую,  деньги
уплы­вают, уплывают от  меня. Я молодой человек, но очень  одаренный,  очень
обаятельный.  Я редактирую... Я  уже  все  это  объяснял.  В тусклом  фойе я
запускаю руки  в  вырез  желтого платья  Джоан. Это  опасно,  но  так  можно
вы­яснить  все раз и  навсегда. Потом возникает Вперед Христианин -  забрать
свое новое желтое пальтишко.  Никто  не  воспринимает  Флоренс всерьез.  Как
можно всерьез воспринимать человека с тремя сотнями миллионов долларов? Но я
знаю, что  когда  позвоню завтра, никто не ответит. Ираклион? Самос?  Хайфа?
Котор-Бей?  Ее ни в одном из этих мест  не будет. Она будет где-то еще. Там,
где все иначе. На улице дождь. В  моем дождливо-синем фольксва­гене я еду по
дождливо-черной  улице,  думая  почему-то  о  "Реквиеме"  Верди.  И  начинаю
закладывать  на крохотном  автомобильчике  совершенно  идиотские  виражи,  и
начинаю петь. Первую часть великой "Господи помилуй".