Николай Асеев
                                   ЗАВТРА
                                     I
     Сначала  мысль  забилась на виске поэта, в голубоватой прожилке ударами
крохотных  биений. Это была самая миниатюрная турбина, какую  было себе
представить.  Палль спал, и жилка пульсировала медленно и спокойно, накопляя
и  разряжая  микроскопическими  приливами берег сознания. Сон, равномерный и
глубокий  вначале,  свернулся  вдруг  сгустком  запекшейся  крови,  с трудом
вытолкнутой  сердцем.  Жилка  набухла  и посинела. Ее внятная и трогательная
вибрация   приостановилась.   С   усилием   сократившись,   она  протолкнула
загустевший  комок  и  забилась  прерывисто  часто. Голубизна весеннего дня,
осаждавшего  перед  тем  закрытые  зрачки,  превратилась  в черную пропасть,
через  которую  сонное  сознание  отказывалось перелететь. А перелететь было
необходимо,   чтобы   не   нарушилось   кровообращение.   Звонки   трамваев,
дребезжавшие  целый день в только что вынутую раму, странно видоизменились в
резкие хриплые голоса, угрожавшие прыжку через пропасть.
     Лоб  Палля  завлажнел  испариной.  Волна крови, докатившись до мозговых
волокон,  ударила  в  них  цветными  фонарями  прыгающих  искр. Палль хрипло
передохнул  и тяжко перевернулся на спину. Щиплящее мерцание затекшего плеча
окончательно  разбудило  его.  Сердце гремело, как после сильного внезапного
испуга.  Палль  приподнялся  и сел в постели. Это ощущение падения - перебои
во  сне - стало чересчур частым. Весь организм трепетал от какого-то темного
подсознательного  удара,  будто  бы  налетев  на  подводный камень в плавном
течении  сна. Так, значит, конец действительно близок. Раньше эти перебои не
были так мучительны. Что же делать?
     Врач  говорил  об  изношенном  сердце,  которое  следовало  бы заменить
новым.  Омоложение?  Но  оно коснется не только сердца. Оно заполнит и мозг.
Оно  искривит  его  извилины  и  -  вот самая поэма, что вчера задумана им с
таким  приливом  радости  и  реальности  бытия  покажется ему сущим вздором.
Палль  наскоро проглотил бром, в темноте нащупав ложку и флакон, и продолжал
соображать.  Дышать  стало  легче.  Но  мысли  были  совершенно  живыми. Они
ворошились  в  мозгу,  как  раздразненный  клубок  змей: свивались в кольца,
вставая  на  хвосты, переплетались друг с другом. Другие были, как созревшие
груши.  Их нельзя было тронуть за ветку. Они гулко падали, обрываясь, полные
сока  и  переспевшие.  Но собирать их в темноте было нельзя. Палль поднялся,
накинул  пиджак  и  перешел  к  столу.  Электрическая лампочка перегорела; в
темноте он попытался записать их на ощупь, водя пером наугад.
     "Искусство  - сейсмограф волевых устремлений человечества. Его ощущения
себя,  как  самого  большого  запаса  жизни.  В  конце  концов  единственное
искусство  - существующее реально - есть искусство изменения, линяния, смены
кожи непрестанно обновляемого сознания.
     Иначе  ощущения бытия стали бы тусклы, их формы стерлись бы, сгладились
в  смертельное  безразличие. Разница ощущений есть разница жизнеспособности.
Хотя  эти ощущения могут замирать, их смена может замедляться, как ход соков
в  зимнем  дереве.  Тогда  мы имеем мертвенную эпоху установки традиций. Эта
эпоха - не наша.
     Накопление  рвущихся  воль дает нашей жизни стремительную порывистость,
и   слава   тому,   кто   переведёт   эту   порывистость   на   ровный,   не
останавливающийся ход".
     Запись  подавляемого  кода  бившейся  жилки  была,  конечно,  груба. Но
приблизительный ее смысл был таков.
     И  Палль  думал  если  не  этими  выражениями,  то  равными  им в своей
назревающей  боли пухнущей почки. Наконец, разряд сознания взорвался, строки
сделались расплавленными и горячими. Они стали в порядок, и поэма началась.
     Откройтесь двери всех закатов,
     Всех предстоящих вечеров -
     У мира больше нет загадок:
     Он прост, спокоен и суров.
     Столетье! Стань в затылок, к ряду,
     Мы шагом медленно пройдем
     Принять парад разлатых радуг,
     Земли поставленных трудом.
     Сердце   вновь   закололо   туповатой   болью.  Рука  сразу  устала,  и
дальнейшие,  в  темноте  написанные  строки  упали  на  бумагу перепутанными
буквами.
     Реллегаи  вибалер  Иншаб  вцаньте  Реилоле  виперел Седздь тасосян Умта
шихоюв вирес Бернег лозот Соловахи анзаре Жгутся в золах.
     Рука  двигалась все медленнее, пока не упала, обессилев, на стол. Жилка
на  виске  пульсировала  порывисто  и  внятно.  Казалось,  был  слышен шорох
проталкиваемых ею капель.
                                     II
     Перехват  оборванного  клочка мысли получился механически, сам собою, и
у    Динеса-изобретателя   вспыхнуло   ощущение   оплодотворенного   поиска.
Дальнейшее  было  просто.  Брошюры  популяризаторов разъяснили и подтвердили
подсознательно  воспринятое  уже  напряжением  двух  мышлемоторов понятие, и
идея   передвигающихся   городов   воплотилась   в   смутное,   но   прочное
представление.   Этому   способствовал   ряд  разочарований  человечества  в
возсти  изменить быт городов статическим путем. Попытки устройства ряда
огромных  озонаторов,  питающихся  силою  мощнейших  водопадов, не привели к
ожидавшимся  результатам. Едва предварительные установки были пущены в ход -
обнаружилось,  что  затрата ими кислорода уже грозит обесцветить поверхность
земли.  Они  буквально  высасывали  ее из листвы. Леса желтели и блекли. Это
неожиданно  наступившая  -  был  май  в разгаре - осень заставила прекратить
работы.
     Кроме  того, выяснилось, что перегрев трансмиссий грозит иссушить поля.
Точнее   говоря,   количество   очищаемого  озонаторами  воздуха  далеко  не
оправдывалось  бы  убылью  его  в  воздухоемах. Да и кроме того, с очевидной
убедительностью  выяснилась  невозсть  изменить  быт  старых, чудовищно
разросшихся  пепелищ человечества. Города пригнетали психику, примораживали,
механизировали   сознание.   Казалось,  испарения  выгребных  ям  растлевали
стремление к их истреблению.
     Постройки  колоссальных форм гнели и примагничивали волю к движению. И,
несмотря  на  чрезвычайную  легкость  смены  места,  у  людей атрофировалась
потребность  к  перемещению,  апатия  и безразличие становились страшнейшими
эпидемиями земли.
     Динес  вовремя  появился  на  свет.  Вернее, человечество выдвинуло его
против  надвигающейся  опасности. Его усовершенствованные двигатели уже дали
возсть  южным коммунам подвесить свои санатории на высоту Альп. Им была
измерена  впервые  и  превращена  в многообразные виды энергии сила вращения
земли.  С  тех  пор,  как на это грандиозное маховое колесо был надет привод
мысли,  запасы  механической  энергии  для  людей  были неистощимы. Не стало
больше  опасения  за  истощение  источника  топлива.  Все главнейшие силовые
процессы  опирались  на  земной  привод.  Однако  и  эта блестящая победа не
успокоила стремительной воли Динеса.
     Он  мечтал  о  полном  видоизменении быта людей, о полной деизоляции их
психики.
     Острый  и  длинный, как складывающаяся бритва, он вышел на аэроплощадку
стоэтажного дома-обелиска.
     Призматический  вертикальный  аэромотор  поблескивал стеклами граней на
солнце.   Динес   вошел   в  него,  став  похожим  на  ртуть  в  термометре.
Внутренность  аэромотора  походила  на  кабинку  обыкновенного лифта. Четыре
рычага  блестели у возвышавшегося перед скамьей пюпитра. Динес нажал вверх и
на запад, и мотор, завертевшись юлой, плавно пошел в сторону от площадки.
     Молниеносное   вращение   ничем   не  отражалось  внутри  ее,  так  как
внутренний   круг  пола  с  механической  точностью  делал  такое  же  число
промежуточных  оборотов.  Аэромотор  был  пропеллером,  похожим  на семенные
зонтики одуванчика, и двигался по тому же принципу, что и те.
     Система  горизонтального  полета сохранилась лишь как очень устаревшая,
среди  немногих частных почитателей старины. Динес летел на запад, пятьдесят
миль   от  коммуны  "Грань"  в  район  коммуны  "Движение".  Двойное  кольцо
радио-динам  окружало  плато,  на котором высились опытные сооружения. Динес
примагнитил  мотор  к  верхнему  этажу энергорегулятора и вошел в кубическую
залу   обсерватории.   Сильная   зрительная   труба   проектировала  сменную
картограмму  местности.  Динес  с  невольным  удовольствием заметил близость
окончания  его  планировок.  Дома-призмы  медленно  вращались на установках,
подобные  островам  ветряных мельниц. Вышедший из рабочего кабинета лаборант
сообщил  Динесу  количество  готовых подъемных установок. Динес молча кивнул
головой  и,  переодевшись  в рабочий костюм, склонился над вычислениями. Его
профиль  походил  на  падающий  в  море  утес, четко выделяясь на изразцовой
стене  рабочей  залы.  Шум  динам  рокотал за стеклами, аршинные синие искры
перебегали по углам. Динес заканчивал формулу подъема.
                                    III
     В  это  же время - шесть утра, сентябрь 1961 г. - в квартале Карманьолы
коммуны  "Движение"  -  проснулся  большеголовый  Цоцци - меделян профессора
экспериментальной   хирургии.   Цоцци   проснулся   от   назойливого   гудка
кино-телефона,  сигнализировавшего  спешный вызов. Цоцци медленно поплелся к
привратнику  и  -  обученный  им этому нехитрому ремеслу - начал старательно
сдергивать   с  него  одеяло.  Недовольное  похрапывание  привратника  скоро
прервалось  сонным зевком и, шлепая туфлями, тот прошел в приемную. Повернув
включатель  экрана,  привратник  увидел  на нем склонившуюся к трубке фигуру
Динеса.  Изобретатель  просит профессора принять его вне очереди? Хорошо. Об
этом  будет  доложено профессору. Ответ к 11-ти дня. Экран погас. Привратник
записал  телефонограмму в предварительную программу дня. Цоцци еще несколько
секунд  глядел на экран, как бы ожидая продолжения светоразговора, потом уши
его опустились, и голова приникла к лапам в сонном покое.
     В  11  с  четвертью  Динес  лежал  распростертым на операционном столе.
Глазоф  -  профессор,  и  ассистент  склонились  над-его замороженным телом,
смуглевшим  под сталью ланцета. Молчание-в котором позванивали металлические
часики  инструментов  -  было  торжественно.  Сверкающее серебрящейся чешуей
тончайшей  чеканки,  сердце  с  каучуковыми  отростками  артерий  цвело  под
безвоздушным стеклянным колпаком.
     Глазоф  двумя  пинцетами  приподнял его и перенес в развернутую грудную
клетку.  Скрепив  все  соединительные  каналы,  свив и скрутив усики нервов,
профессор  дал знак ассистенту - и сверху из прожектора, похожего на воронку
душа,-   брызнул   в  раскрытую  грудь  столб  металлолучей,  скрепляющих  и
сращивающих органические ткани.
     Затем  швы  и  рубцы  поверхности  -  и пациент был передвинут в камеру
восстановления   кровообращения.   Операция,   очевидно,  удалась.  Об  этом
говорило   сосредоточенное,   но   довольное   сопение  из-под  густых  усов
профессора   экспериментальной  хирургии  Глазофа  и  радостный  взгляд  его
ассистента.
     Последовавший  затем  между  ними  короткий  разговор велся на странном
диалекте  -  звучном  и  выразительном,  в  котором,  однако, не было и тени
родства  с  существовавшими  когда-либо человеческими наречиями. Дело в том,
что,  пройдя  стадию  механических языков, способ обмена мнений между людьми
стал   опираться   на   смысловые  разряды  корней,  оставляя  эмоциональную
выразительность одеяния звуков в воле каждого отдельного человека.
     Звучала их речь так: - Жармайль. Урмитиль Эр Ша Ща райль.
     - Вдруг Тецигр. Фицорб агогр.
     - Эрдарайль. Зуйль. Зуммь, мль.
     - Вырдж. Жраб.
     Приблизительная  значимость диалога была такова: - Это станет теперь не
труднее работы дантиста.
     - О,  да,  профессор,  но  только  под вашим руководством  сделать
установку так точно и быстро!
     Довольное сопение усилилось.
     - Не  забывайте, товарищ, что выделку механизма производил сам пациент.
Без него .нам бы еще не скоро достичь желательного результата.
     - Конечно,  конечно  -  но  биться  в  механическом  насосе или в живом
организме - разница. И ваша рука, профессор, оживила металл.
     - Ну,  ну,  ну! Все старались! Все старались! Хорошо, что вышло хорошо!
Идите в ванную.
     Хирургическая  опустела.  Только в ведре кровянел кусок недавно живого,
теперь запекшегося сизого мяса - сердце Динеса.
                                     IV
     Динес  взвился на наблюдательную площадку здания конденсатора. Ниже его
на  узорных  парапетах,  затянутые  в каучук, механики суетились у огромного
блока,  протягивавшего  рычаги  магнитных  полей.  При полете предполагалось
равномерное  движение всех кварталов, в порядке их размещения. Проще говоря,
город  должен  был  лететь параллельными кильватерными колоннами улиц. Динес
вступил на педали радиорупора и отдал приказ соединить магнитные поля.
     Воздух  задрожал  и  заколебался,  как  от сильного зноя. Сереброчерное
облако,  плывшее  высоко  в небе, свернулось вдруг спирально и закрутилось в
узкой  воронке  вихревого  смерча.  Над  всеми  домами,  предназначенными  к
подъему,  взвились  узкие  красные  полосы  флагов.  Здания  замедлили  свое
вращение  на  шпилях,  и  их дюралюминиевые ребра стали отчетливо выделяться
меж  стеклянных  цельных  стен.  Динес  дал  второй  сигнал.  Рычаг движения
загрохотал,  как  пушечная  канонада, и первый квартал, подпрыгнув резиновым
движением, повис в трехстах метрах над землей. За ним второй, третий...
     Все  шестьдесят  четыре  района  гирляндами  расцветили воздух. Солнце,
стоявшее  на  уровне воздуха, просквозило стекло зданий - казалось, огромный
калейдоскоп  изменил  узор  своих  стекляшек. Последний сигнал начала полета
прозвучал  певучими сиренами всех шести тысяч зданий. Земля поползла длинным
шлейфом,  волнуясь и подергиваясь конвульсиями, за первым движущимся городом
человечества.
     Низкий  длинный  звук  вращающегося  полета  покрыл  влажным  гулом все
остальные   звуки.   Облака   метало   от  кольцевого  вихря,  образованного
разбрасывающей   линией  полета.  Шестьдесят  тысяч  домов  неслись  косяком
журавлей,  разламывая воздушный хрусталь поднебесным мальштремом. Динес снял
шлем  и,  войдя  в  рулевую  кабинку, в упор, передавал распоряжения рулевым
городских  секторов.  Восьмой квартал покривил линию - его следовало вывести
из  строя.  В  доме  01012а  -  испортилось магнетто. Нажатие кнопки - и дом
рухнул вниз; выпавшим на обоймы патроном.
     Динес  закусил  губу.  Но сердце его билось ровно - серебряное сердце с
каучуковыми  артериями.  Нужно  было  эволюировать  на восток. Магнитный ток
переведен  на  левый катет треугольника; его основание сократилось- и город,
не  путая  порядка  кварталов,  начал  забирать  всей правой стороной внутрь
кривой  полета.  Эволюция  удалась блестяще. Динес улыбнулся удовлетворенно.
Город "Самолет I" годится для переустройства системы мира.
                                     V
     В  ту  тысячную  терцию, когда рушащееся на отрубливаемую голову петуха
лезвие  топора  прикасается  к  его  шейным  позвонкам, обостренное сознание
казнимого   отдает  последний  сигнал  гремящей  тревоге:  "бежать".  Приказ
выполняется  молниеносно.  Все  мускулы  напрягаются.  И дальнейшие процессы
механически  точно  выполняют  приказ  уже  отделенного от них мозга. Ножные
мускулы  сокращаются, крылья хлопают,- петух без головы - хотя бы без головы
-  продолжает бегство от исполнившего свое дело топора. Есть ли смысл в этом
бегстве?
     Топор  же  безопасен  обезглавленному.  Он  брошен  рядом  с головой, у
которой  веки  повело  сизой  судорогой  традиционного покоя. И все-таки - в
этом  бегстве  есть  последнее  мощное  усилие - разряд скопившейся динамики
сознания  с  механизмом.  Это  - как пущенная пуля, полет которой остановить
нельзя.
     Вдруг   светотень   померкла,   и   в   наступившей  темноте,  сумрачно
предостерегающей,  взвыл  рупор  тревоги. Кварталы не отвечали. Динес видел,
что  второй  помощник  его тщетно старается выключить магнитный руль. Рычаги
бездействовали.  Каким  образом произошла катастрофа?- Динес не уяснил. Одно
движение  -  и  из  левого бока треугольника, вертящегося по инерции, здания
стали  сыпаться,  как  бобы  из  прорванного  мешка.  Динес  вошел в кабинку
аэромотора и рванул рычаги подъема.
     Мотор  подпрыгнул, как собака на цепи, и тотчас же дернулся обратно, не
имея  силы  выйти из воронки вихря, образованной падающим городом. Еще и еще
нажатие  рычагов  и  -  подача  тока прервалась. Руль лопнул, разлетевшись в
мельчайшую  металлическую пыль. Динес падал отвесно, вслед за провалившимися
кварталами,  хотя  быстрота  его  полета  вниз значительно ослабилась шестью
последовательными  порывами  вверх.  Город  врылся  в землю остриями шпилей,
когда  волна  обратного  воздуха подхватила мотор Динеса и опустила на землю
почти  так  же,  как  предохранительная сетка гимнаста. Динес откинул шлем и
вышел  из  кабинки.  Вокруг  него  были руины. Покачнувшиеся и на бок павшие
здания  устилали  равнину.  Большинство  из них представляло груды обломков.
Раскрошенное  стекло  и  согнутый исковерканный металл создавали впечатление
унылого первобытного хаоса. Кое-где пламя лизало внутренности кварталов.
     Жизни  нигде  не было видно. Рулевые секторов, очевидно, погибли все до
одного.
     Динес  положил  руку  на  сердце.  Оно  билось  звонко  и  ритмично, не
усиливши  скорости  ударов. Динес тронул еще раз ладонями грудь и прошептал:
"С такой машиной мы еще взовьем вверх человечество".
                                     VI
     Палль проснулся от смертельного толчка изнутри.
     Полуобморочный  сон,  бросивший его ничком на листы рукописи, прервался
внезапно  резкой  огромной  болью,  прохватившей  его сквозняком с головы до
ног.  Концы  его  пальцев  окоченели.  Он с трудом добрался до окна, пытаясь
распахнуть  его.  Из-за  стопудовой рамы в глаза ему прыгнуло небо, с мелкой
звездной   дрожью,  будто  натертое  фосфором.  Ноги  подогнулись.  Он  упал
навзничь.  Губы  посырели  от  кровяной  пены.  Жилка  на  бледном виске еще
некоторое  время  пульсировала,  затем  восковая  амальгама  проступила  под
кожей. В комнате стало тихо. Палль был мертв.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 22.09.2003 15:46